Ярослав Горбаневский: будущее и прошлое

Говорит Париж. На вашей волне Международное французское радио РФИ. У микрофона Ярослав Горбаневский... Этих слов наши слушатели больше не услышат. Ярослав Горбаневский покинул русскую редакцию РФИ, чтобы посвятить свое время и силы творчеству – живописи, рисунку и гравюре и, самое главное, – преподаванию. С ним наша беседа об искусстве, журналистике, о традиции и о будущем.

Ярослав Горбаневский. Прощальная вечеринка в русской редакции RFI Galina Belov/RFI

Ярослав Горбаневский: Да... Я ушел из эфира Международного французского радио РФИ, и сегодня вернулся в совершенно исключительном порядке, в виде некоего привидения, призрака самого себя .

RFI: Почему ушел?

Ярослав Горбаневский: Прежде всего, я ушел, чтобы преподавать рисунок. Вот в ближайшие дни – 29, 30 и 31 октября я уже даю первые уроки в рамках парижской муниципальной структуры Paris-Ateliers. Это такие парижские мастерские, в которых можно учиться самым разным вещам – рисунку и живописи, гравюре и литографии, переплетному делу и Иконописи – да-да, Иконописи! И еще многому другому.

RFI: А вы чему собираетесь учить и кого?

Ярослав Горбаневский: Я буду учить всех, кто пожелает – с отроческого возраста. Преподавать рисунок детям – это давать им возможность влезать руками и ногами в краску и карандаши и наслаждаться. А я уже учу рисовать. В последние октябрьские дни я предлагаю стаж рисунка – такой и новый, и традиционный «Подход к картинам старых мастеров через рисунок»... или «Подход к рисунку через картины старых мастеров».

RFI: Что это такое?

Ярослав Горбаневский: Это очень просто. Берем какую-нибудь картину – предпочтительно такую, которую мы любим, которая нам нравится, которая нас влечет. Берем ее и отдаемся нашему влечению – в форме рисунка. Прежде всего, конечно, разбираем композицию – устройство картины, пропорции, силовые линии. Понимание этого устройства очень помогает при последующем рисовании – не надо каждый раз задумываться о композиции – она разобрана и ясна.

Затем – при помощи разных рисовальных техник – начинаем рисовать. Сначала – простенький набросок карандашом – достаточно отпустить свою руку, дать ей волю следовать за тем, что происходит в картине. Причем совершенно необязательно напрягаться и с самого начала чувствовать себя обязанным точно воспроизвести оригинал. Напротив – надо не забывать дышать, чувствовать себя свободно – ведь это не служба, это – встреча.

RFI: И как проходит эта встреча?

Ярослав Горбаневский: После первого карандашного наброска берем черный и белый мел и цветную бумагу какого-нибудь, более-менее, нейтрального, не слишком темного, не слишком светлого тона, и продолжаем то же свободное рисование – только на этот раз главное внимание уделяется свету и тени – ведь средний тон воспроизводит сама бумага. Следующий этап – к свету и тени прибавляем цвет. То есть по той же цветной бумаге работаем пастелью – сухой или масляной – это на вкус каждого. Это всё рисунки с сильной графической составляющей - штриховкой - черной или белой или цветной.

Ярослав Горбаневский. Рисунок по картине Франсуа Буше "Купание Дианы". 65 см х 50 см, сухая пастель Yaroslav Gorbanevsky/RFI

Теперь подойдем с другой стороны - возьмем акварель, хорошую кисть, и широко, не задумываясь о контурах, станем наносить на белую бумагу цветовые массы. Этот подход - без мысли о деталях, о подробностях - раскрывает нам монументальный строй любой (даже миниатюрной) картинки.

В заключение этого трехдневного стажа, предполагается выбрать ту технику, которая по ходу дела оказалась самому рисовальщику наиболее подходящей, и в этой технике довести рисунок, с одной стороны, до определенной верности той картине, от которой мы начали танцевать изначально (каждый от своей), а с другой стороны - до свободы рисовального жеста - в рисунке жест, движение руки, ритм штриховки или самобытный мазок кисти - это наслаждение и для рисующего, и для смотрящего на рисунок.

RFI: Вы 14 лет проработали в русской редакции RFI, вы были журналистом. А с чего вы решили все это бросить и заняться преподаванием рисунка?

Ярослав Горбаневский: Цель была не бросить журналистику, чтобы заняться рисунком. Собственно, цель была не покинуть кого-то, а уйти к кому-то. Чтобы объяснить, почему я собрался заняться преподаванием рисунка теперь, надо возвратиться в не столь уж и далекое прошлое.

30 лет тому назад (почти 30 – с 83 по 87), в Высшей школе графических искусств - школе прикладной графики у меня были замечательные учителя иллюстрации, полиграфии, фотографии и т.д. Основой всего был рисунок – мы рисовали всё, что можно рисовать: слепки с классических и древних скульптур, натюрморты, составленные из самых разных материалов: стекла, дерева, металла, тканей, рисовали чудовищные корни и шелковые государвственные флаги, рисовали обнаженную натуру и моделей, одетых в самые разнообразные костюмы, портреты и группы персонажей, ходили рисовать город – улицы, сады, кладбища и промышленно-портовые сооружения вдоль Сены… Рисовали карандашами, углем, пастелью, акварелью, гуашью, акриликом - в любой технике при условии, что краска высыхает достаточно быстро, чтобы сдать рисунки сразу по окончании урока, - то есть, всё, кроме масла. Для меня эта рисовальная стихия была, может быть, первый раз в жизни – моей стихией, я чувствовал в ней себя как дома.

Ярослав Горбаневский. Рисунок.Обнаженная натура http://gorbanevsky.com/dessin/le-nu/

RFI: Вы начали с того, что у вас в этой школе были замечательные учителя. У каждого из нас в жизни есть свои учителя, в той или иной области. Что за учителя учили вас рисовать в этой парижской школе?

Ярослав Горбаневский: Учителя – это то, что можно пожелать любому человеку, потому что лучшего, чем хороший учитель, в жизни быть не может. Учителя в школе графики были отличные, учителя рисунка – прекрасные, а один учитель – Ролан Гийомель – просто замечательный: внимательный, готовый помочь, не потворствующий недостаткам учеников, но всегда радующийся проявлению их личного, самобытного в рисунке, всегда отмечающий такие проявления, как нечто ценное, может быть, главное... Ролан Гийомель учился в парижской Школе изящных искусств в 40-е годы XX века, в 48-м получил Римскую премию по классу скульптуры, на место учителя попал совершенно случайно – где-то под конец 50-х его попросили заменить заболевшего товарища, и с тех пор – практически до конца века – он так и остался преподавать на радость поколениям учеников. В частности, на радость мне. Я ощущаю это как удивительную привилегию, которая позволила связать меня с живым учеником 40-х годов. Живая связь долгой цепи художников, которая уходит в глубину веков, не прерывается. Сейчас Гийомелю 84, у него по-прежнему острый взгляд, подмечающий то, что не все видят, он по-прежнему продолжает лепить и ваять в своей студии в парижском пригороде Сен-Клу, только уже не делает монументальных скульптур, всё-таки возраст уже не позволяет.

То, что преподал мне Ролан Гийомель (и другие учителя, конечно, просто Гийомель для меня – олицетвореннный идеал учителя), потом, по выходу из школы графики, не лежало мертвым грузом. Я стал заниматься живописью (живописи в школе прикладной графики не было), с 90 года – гравюрой, и все основы, заложенные в студенческие годы, росли свободно, я растил этот сад в вольном стиле, некоторые уголки, может быть, временами оставляя на самотек, но, в общем и целом, полученное от учителей применял на деле, расширял на новые сюжеты, углублял по мере сил, и всегда готов был делиться этими богатствами с каждым, кому это может пригодиться.

Но вот, примерно год назад, мне стукнул «полтинник», и я осознал, что все, что я когда-то получил и что развивал все эти годы, пора передавать дальше. Пора делиться знанием, умением, любовью к прекрасному рисовальному искусству. К веселому и легкому рисовальному ремеслу. Такая вот история...

RFI: И как же вы сами собираетесь преподавать? Вы раньше этим занимались?

Ярослав Горбаневский: Я уже занимался преподаванием, я даже уже организовал студию рисунка обнаженной натуры в конце 90-х. А вот послушаем, что Матисс говорил о своем преподавании:

Я думал, что хорошо было бы помочь молодым художникам избежать того, что мне пришлось пройти самому. И решил открыть Академию, в которую записалось множество учеников. Я старался исправлять каждого, принимая во внимание то направление, в котором развивались его поиски. Но прежде всего я старался привить им чувство традиции. Не надо объяснять, насколько мои ученики были разочарованы тем, что мастер, считающийся революционным, повторял им слова Курбе: "Я лишь стремился почерпнуть в полном знании традиции разумное и независимое чувство моей собственной индивидуальности.

Ярослав Горбаневский: Вот и я – вслед за Матиссом – по мере сил – надеюсь помогать всем, кто этого желает, раскрывать те двери и калитки, от которых идут тропинки рисунка, на которых мы открываем окружающий нас мир, рисуя его, на которых мы открываем рисунок – в его живом отклике на окружающий мир, наконец, те тропинки, на которых мы открываем самих себя – ведь чтобы окружающий мир был выражен в рисунке, он обязательно проходит через призму нашей души.

RFI: Вы сами занимаетесь живописью. Вы не могли бы нам описать ваше творчество и о том, как вам удавалось совмещать две такие разные профессии? Хотя рассказывать в радиоэфире о живописи непросто. Но Ярослав это делал на протяжение многих-многих лет: пытался рассказать о живописи.

Ярослав Горбаневский. Натюрморт с луковицами http://gorbanevsky.com/peinture/still-lifes-ou-natures-mortes/

Ярослав Горбаневский: Рассказывать о чужой живописи намного проще, чем о своей. Да и вообще, описывать свое собственное творчество, пожалуй, не стоит. В одной из передач, которые я посвятил в свое время живописи, я позволил себе этакое лирическое отступление, посвященное тому, что я в изобразительном искусстве люблю. Как говорил один из наших коллег-журналистов, включаю запись.

Когда вы впервые видите первобытные росписи, они поражают вас своим неординарным рисунком. Линии этих росписей тянутся или выгибаются без всяких видимых правил, пятна красной охры или черного угля ложатся внутрь контура или выплескивают за него, не следуя иной задаче, кроме исходно невыполнимой из-за примитивности средств, но, поди ж ты! на наших глазах решаемой задаче оживления стены пещеры, явления на этих стенах живых: первобытного бизона, первобытного оленя, первобытной лошади, столь похожей на лошадь Пржевальского (и надо же дать лошади такую лошадиную фамилию – Пржевальского, фамилию, в которой слышится лошадиное фырчание-выдох, явно преобразившееся в русское «тпрууу»). Когда вы видите египетские фрески, рассказывающие о том, как жил древний Египет, как там сеяли и жали, как воевали с соседями, как брали их в плен и заставляли работать, как плавали по Нилу, как играли на лирах и как оплакивали умерших, вас поражает их четкость, простота, их знаковость (любое сложение рук как знак повторяется из раза в раз) и одновременно выразительность (любое сложение рук остается сложением рук). Когда вашим глазам предстает античная греческая скульптура славной эпохи Праксителя, точнее, её более-менее полный осколок, и вы обходите вокруг этого куска камня, изображающего, к примеру, обнаженный женский торс (обычно без рук, без ног, без головы) или голову (обычно без носа), вас поражает то, как камень дышит. И каждый раз, когда вы видите подлинное искусство – будь то легкое и прозрачное Благовещение блаженного брата-монаха Фра Анджелико, будь то портрет ученого карлика при испанском королевском дворе кисти Веласкеса, будь то деревянная миска и три яблока (только что из сада Гесперид?) или луковица скромного французского художника Шардена, - каждый раз свобода линии и пятна сочетается с выразительностью света и формы, и каждый раз на глазах у благодарного зрителя совершается чудо превращения неживой материи в живой образ. Так девочка с жемчужной сережкой с портрета голландца Вермеера только что обернулась к вам, и каждый раз, когда вы сами оборачиваетесь к этой чудесной картине, она оборачивается к вам и мягко на вас смотрит... Эпохи идут одна за другой, культурные слои наслаиваются, и свобода художника погребается под тяжелым бременем прошлого - авторитетом традиции, школы, короче говоря, авторитетом всего уже сделанного. Две составные необходимы для изобразительного искусства - внутренняя свобода жеста и его способность выражать внешний мир.

RFI: Ярослав покидает RFI, где 14 лет занимался журналистской деятельностью. Может быть, мы о ней поговорим?

Ярослав Горбаневский: Не обязательно о моей личной журналистской деятельности. Вряд ли она заслуживает какого-то особого обсуждения. Но о самой журналистской деятельности – почему бы нет. За 14 лет, проведенные на RFI, я очень многому научился, очень многое узнал, услышал множество интереснейших людей, работал с замечательными людьми – со «стариками», которые за это время успели уйти на пенсию, и с молодежью, которая поражает нас своей молодостью, но и большим количеством самых разнообразных иных достоинств. И я должен сказать, что журналистская работа на радио замечательна хотя бы тем, что мы слышим множество самых разных голосов, которые нам рассказывают о разных событиях, не обязательно только что случившихся, не обязательно тех, которые происходят сейчас. Например, я записал интервью с людьми, которые рассказывали о событиях «старинных». Для современного поколения они уже старинные – о событиях конца 50-х, начала 60-х, 70-х годов, которые происходили в СССР. Это были интервью с художниками нонконформистами или с правозащитниками, с теми людьми, которые верили, что СССР наступит конец, когда в это практически никто не верил. И это было, конечно, замечательно.

RFI: Что касается правозащитной деятельности, многие ваши интервью, действительно, были посвящены вопросам прав человека. В этом есть какой-то секрет вашей биографии, вашего воспитания, почему именно эти темы вас живо трогали и привлекали?

Ярослав Горбаневский: Создается ощущение, что вы уже знаете ответ на свой вопрос – так он ловко и метко задан. Действительно, это связано с моей личной биографией. Моя фамилия – Горбаневский. Я сын Натальи Горбаневской, которая, среди прочего, самый ее известный жест – это то, что она вышла на Красную Площадь в 1968 году вместе со своими друзьями с протестом против оккупации Чехословакии. Она и до этого занималась тем, что называлось «антисоветской деятельностью». Поскольку я уже в возрасте 7 лет узнал, что такое обыск, что такое мать в тюрьме, свидания в бутырках, свидания в Казанской спецпсихбольнице. То есть, для меня правозащитная тема всегда была как бы обязательной. Поскольку я очень легко представляю себя на месте тех людей, которые где-то в мире, не обязательно в России, сталкиваются с произволом властей, попадают за решетку по политическим или иным мотивам – религиозным, расовым и т.д. И для меня это было совершенно естественно – защищать свободу в любом месте, где она хоть как-то звучит и где ей трудно звучать. Мне кажется, что и вы, мои коллеги – Дмитрий Гусев и Анна Строганова – тоже немало делали передач на правозащитную тематику. Так что не обязательно быть чьим-то наследником для этого.

RFI: А вам не хотелось никогда заниматься исключительно правозащитной деятельностью? Не освещать какие-то события, которые связаны с правами человека, а непосредственно принимать участие в этом так, как этим занимается ваша мать Наталья Горбаневская?

Ярослав Горбаневский: Во-первых, она никогда себя целиком правозащитной деятельности не отдавала – так просто получалось, что она вовлекалась в правозащитную деятельность. А потом, попадая в тюрьмы, в психушки, эмигрируя – это вовлекало. И потом, она продолжала писать стихи и вообще себя она называет, скорее, поэтессой. А с тех пор, как Советский Союз потерпел крах, она еще себя называет автором борщей и супов, которые она с тех самых пор стала готовить, и стала готовить совершенно отменно.

На вашей волне Международное французское радио RFI. Всего хорошего!