Забытая княгиня с усиками

От сюсюкизма до харкизма – один шаг, или как объяснить иноземному другу возбуждение россиян от Кончиты Вурст?Несколько десятилетий тому назад один всемирно известный в Москве и Ленинграде литературовед и поэт поделился со мной, тогда еще подростком, своим переживанием: никак, говорит, не могу установить происхождение слова «прохиндей». Чувствуется, что слово – заемное, иноземное, но вот какое?

Французское, может быть, в основе: неправильно произнесенное сочетание proche и Inde, но дальше не пробиться, пока не найдешь достоверный источник.

Да, слово «прохиндей» бранное и вульгарное, но из интеллигентского обихода. Д.Е. был человек брезгливый, а филологу-этимологу приходится работать с самым что ни на есть неприятным материалом. И вот представить себе, что зоологи занимаются только здоровыми и красивыми животными, невозможно. А от исследователей языка и литературы большинство почему-то требует, чтобы те занимались шедеврами да литературным языком. Иногда исследователей ставят на службу чиновникам и требуют вместо изучения, наоборот, соучастия в запрете некоторых слов.

Вроде бы все и правильно, но остается вот какой осадок: ведь и без всяких запретов люди, работающие в СМИ, до самого последнего времени редко употребляли в своих репортажах и сообщениях так называемую площадную, вульгарную речь. Старались не говорить и не писать то, что в середине прошлого века называли «пошлостью». Это как раз та толща речевого опыта человека, в которой труднее всего работать. Слова и выражения в ней, хоть и не прямо непристойные, но как бы не вполне пригодные для произнесения вслух.

От загадочного «прохиндея» перешли мы, по моей просьбе, к разговору еще об одном волновавшем меня тогда русском слове – «целка». Начали обсуждать одну гипотезу его происхождения, к которой я еще вернусь, если времени хватит. Но пока закрепим в памяти одно: ось с полюсами «высокое» и «низкое» пересекает в жизни каждого носителя языка еще и другая ось – с полюсами «сюсюкающее» и «харкающее».

Порхают чертики и ангелочки,
Молчание глаголит с высоты,
Подмигивая нам из точки
Безумия. А мы, его сыночки,
Растим, растим его цветочки
И прячем бережно.
О них не знаешь ты?

Вот «ангелочек» в стихотворении моего собеседника - это как раз сюсюкизм. Другой питерский поэт – Сергей Вольф – так показывает еще более четкую границу между сюсюкизмами и харкизмами.

Всюду курочке находка:
Любит семечки, харкотку,
Кал звериный и людской -
Корм здоровый и простой.

Курочка, которая любит семечки, – это сюсюкизм, а харкотка и кал звериный и людской – харкизмы.

Метания между сюсюкизмами и харкизмами особенно заметны в обществе, где, – воспользуюсь уж немного фальшивой метафорикой, – вытоптана трава в середине поляны – там, где люди мало говорят на общем языке из опасения быть ложно истолкованными, где людям надо прятать содержание высказывания между строк. У людей в таком обществе страшно отбивает память, они становятся злыми и раздражительными. Начинают говорить друг другу обидные вещи. И не замечают, что переход от сюсюкизма к харкизму происходит не только с помощью уменьшительных суффиксов – через кишочки и какашечки. Фи, фу, как это все неприятно! Зачем вы только говорите такие вещи?

Ой, потерпите, граждане! Или сразу бросьте слушать и читать на этом месте. Вы ведь и не такое знаете. А дальше будет только хуже. Я же вам еще про «целку» должен рассказать.

В 1937 году советский педагог Макаренко писал, что матерная речь – это «наследие Рюриковичей», начальственное унижение простого человека. Что за первые двадцать лет советской власти не получилось удалить этот язык из обихода, потому что очень уж он подошел нашей бюрократии:

«Получается такой непередаваемой прелести шик: сидит ответственнейший, могущественный деятель за огромным письменным столом, окружен кабинетной тишиной, мягкостью, монументальностью, обставлен телефонами и диаграммами. Как ему разговаривать? Если ему разговаривать точным языком, деловито, вежливо - что получится? Могут сказать: бюрократ сидит. А вот если при своем могуществе и блеске рассыпает он гремящее, или шутливое, или сквозь зубы матерное слово, тогда подчиненные, с одной стороны, и трепещут больше, а с другой стороны, и уважают. Прибегут в свою комнату и восторгаются.

— Ох, и крыл же! Ох, и крыл...!

И получается не бюрократ, а свой парень, а отсюда уже близко и до "нашего любимого начальника".

И женщины привлекаются к этим любовным утехам. При них, конечно, не выражаются открыто, а больше символически.

— Жаль, что здесь Анна Ивановна, а то я иначе бы с вами говорил!
И Анна Ивановна улыбается с любовью, потому что и ей начальник оказал доверие. Любимый начальник!

А так как каждый человек всегда над кем-нибудь начальствует, то каждый и выражается в меру своих способностей и прерогатив. Если же он последний в иерархическом ряду и ни над кем не начальствует, то он "кроет" неодушевленные предметы, находящиеся в его распоряжении: затерявшуюся папку, непокорный арифмометр, испорченное перо, завалившиеся ножницы. В особо благоприятной обстановке он "кроет" соседнего сотрудника, соседнее отделение и, снижая голос на семьдесят пять процентов, "любимого" начальника...»

Беда поджидала, однако, совсем с другой стороны.

Есть у Чехова такой персонаж – Елдырин. Ясное дело, от какого нехорошего слова фамилия эта говорящая. Но вот изъяли грубое слово из оборота, что получилось? А то, что народ-языконосец переозначил для обозначения этой самой «елды» совсем другое слово, предложил эвфемизм, шире стало слово «конец» употребляться вместо невинного срамного уда. Тут и глагол «кончить» подоспел – да так, что без приставки теперь и употреблять его не решаются. И школу больше не «кончают», а только «оканчивают», а лекцию, например, «заканчивают».

На днях еду я в электричке, рядом – тетенька моих лет в страшно старомодном пестром газовом платке, внатяг повязанном поверх такого же старомодного седенького пучка, говорит соседке: «Веришь? Я после этого Кончита две ночи спать не могла... Ну мерзость, такая мерзость. А парням моим понравилось – ржали как кони».

Чудны, думаю, дела твои, природа.

Мы ведь с тобой, тетка, в одну школу ходили. Мы с тобой Льва Толстого читали? Читали! Что ж ты, думаю, позабыла княгиню Лизу в замужестве Болконскую, маленькую княгиню с черными усиками над короткой губой? Вот ведь прошло всего полтораста лет, и прелестная голосистая Кончита Вурст из Австрии протягивает творческую руку нашему литературному гению – сквозь всю позднейшую пошлятину другого нашего национального гения, который говорил, что «мужчина без усов это все равно, что женщина с усами», – а все-таки угадываемый привет. Кто помнит перепончатую ладошку героини Франца Кафки, совсем уж должен меня понять.

Но, думаю, и с парнями моей ровесницы надо бы поговорить. Ведь если им Кончита Вурст понравилась «до ржания», то что все это значит? Страшная догадка, однако же, закралась мне в голову, а всемирные социальные сети помогли разобраться, отчего возбудился, как сказал бы доктор Чехов, антропос Елдырин. Да потому что Кончита Вурст для них, ой, держитесь, слабонервные, – «кончита в рот». Ну не могут люди вырваться из системы Станиславского: что там Толстому или Чехову! Себе не верят! И тут же от противного названивают на Евровидение: в России Кончита Вурст получила аж третье место! Но получила – от россиян – не столько за голос и откровенность, сколько от противного – только за имя. «Чисто за имя», как теперь говорят, и даже «тупо за имя». Игра слов-с. Харкизм-с. Принудительный подтекст. "Кончита" вызвала в ушах некоторых возбужденных граждан не звуковой образ раковины с жемчужиной, а жеребячий восторг от эсхрофемизма.

А вот вопрос о происхождении слова «целка» так и остался не решенным. Народная этимология, по обыкновпению, ложная: в чем именно целостность – в чистоте и невинности или в их утрате, – спорный вопрос. Возможно, слово восходит к шутливому обрусению названия знаменитой поэмы Вольтера «Орлеанская дева» – La Pucelle, пу/пюцелка – целка. Мой великий собеседник очень сочувственно обсуждал этот вариант. Невзирая на всю его пошлость. Действительность, господа, еще хуже.