Перейти к основному контенту
Россия

Вера Лашкова – живой голос русской истории

У нас в гостях Вера Лашкова. Если можно так сказать, она – скромное действующее лицо исторических событий. О не столь далеких, но уже погружающихся в историю событиях, наша беседа.Вера Лашкова была одним из самых ранних участников в публикациях самиздата. В 1966 году она перепечатывала сборники «Феникс-66», составленные Юрием Галансковым, и «Белую книгу», составленную Александром Гинзбургом. Вера Лашкова была одной из обвиняемых по так называемому «делу Галанскова-Гинзбурга» в 1968 году.

Вера Лашкова в Монтиньяке, Франция (октябрь 2011 года)
Вера Лашкова в Монтиньяке, Франция (октябрь 2011 года) RFI / Gogbanevsky
Реклама

Год провела под следствием в тюрьме КГБ в Лефортове. Потом снова занималась самиздатом, в частности «Хроникой текущих событий». В 1983 году была выслана из Москвы и, практически, до конца СССР не имела права жить в столице.

Вера Лашкова: В Москву из ссылки я вернулась в конце 1990 года в октябре примерно. В сентябре-октябре я вернулась и стала жить уже в Москве.

RFI: А сегодня, если можно так сказать, простая русская пенсионерка.

Вера Лашкова: Московская.

RFI: Вернемся к делам давно минувших дней – к началу 60-х годов. И, прежде чем приступать к той части, которая очень важна для исторической памяти, которая важна для истории культуры, прежде, чем приступать к вашему участию в… антисоветской деятельности?

Вера Лашкова: Ну… мы тогда так не говорили, конечно. У нас не было понятий правозащитной деятельности, антисоветской деятельности. Просто мы жили так, как жили, и не могли жить иначе.

RFI: Так вот, прежде чем обращаться к этому сюжету, который один из главных сюжетов нашей беседы, хотелось бы, чтобы вы сказали несколько слов о том, как вы, вообще, жили до того, как включились в эти дела. Сколько вам было лет тогда, в начале 60-х?

Вера Лашкова: В начале 60-х я уже окончила школу и работала. Я работала в МГУ – в Московском государственном университете на подготовительном факультете. Я была машинисткой-надомницей. Я умела печатать. Я научилась этому сразу по окончании школы.

Мама сказала: «Пойди-ка, приобрети какую-нибудь профессию. Вот у нас во дворе женщина дает уроки машинописи». И я очень быстро научилась печатать на машинке и, в общем, начала этим зарабатывать.

Кроме того, я училась в институте на факультете театральной режиссуры, но училась я на вечернем отделении. То есть, днем я работала, а вечером ездила в институт, в театры, где у нас специальность преподавали. Вот таким образом я жила. Жила в Москве. Жила одна – родители у меня жили в другом месте. Поэтому я обладала достаточной свободой, в том числе, и выбора друзей. И вообще, всю мою дальнейшую жизнь определили встреченные мною тогда друзья, с которыми мы стали друзьями и с которыми потом я сидела на скамье подсудимых.

RFI: Конечно, друзья, которых вы встречали, определяли вашу жизнь, но, видимо, все-таки как-то влияют на жизнь и родители, семейный круг. Не могли бы вы два слова сказать, что за родители были у вас?

Вера Лашкова: Мои родители были самыми простыми людьми. Отец был железнодорожник, он всю жизнь работал на железной дороге в том или ином качестве. Он был старше мамы лет на 16.

Они познакомились во время войны, когда папа просто спас маму из горящего вагона во время войны. Он пробегал, вагон горел, но на всякий случай он заглянул туда – там лежала мама. И он ее вынес и спас. Так они познакомились.

Мама моя была самым простым человеком: она была просто поваром и всю жизнь она работала поваром. Ее отец был репрессирован, и вся их семья – трое детей их было – они росли, не имея возможности учиться, куда-то поступить, потому что дети репрессированных не могли, как правило, получить достаточное образование. Но мама была просто простым, добрым, замечательным, хорошим русским человеком. Верующим.

RFI: В советское время быть верующим было не так-то просто. Как это для вас, школьницы, было жить с верующими родителями? Вам приходилось это скрывать? Вам приходилось кому-то говорить неправду? Как это происходило?

Вера Лашкова: Я не знаю, что значит «жить с верующими родителями». У меня были одни родители, они и были моими родителями. Я специально не объясняла себе в детстве, что вот – они верующие. Но я помню, как меня водили в церковь, я помню, как папа молился. Он рано утром всегда вставал, я открывала глаза и видела папину спину. То есть, он стоял в углу перед образами, значит, молился. Ну, я принимала это как данность, потому что ребенок живет в том, в чем он живет. Я никак не могла оценить это.

Что касается преследований, школы… Я была пионеркой, но я не понимала, наверное, что это такое, хотя в моей жизни был эпизод, когда я подговорила ребят снять галстуки перед уроком. Даже я помню, как мы стояли за стеной школы, я их подговаривала. Я уже сейчас не помню, почему. Какое-то было, наверное, неосознанное противление. А еще, я помню, был случай в пионерлагере, куда меня отдавали родители, потому что работали. Меня очень дразнили за то, что я крестик носила. Но я носила крестик, видимо, потому что мне его родители повесили. Но я не оценивала это ни с какой позиции.

А как жить с верующими родителями? Ну, хорошо. Я их любила очень.

RFI: То есть, в вашем детстве никаких особых конфликтов с окружающим миром из-за этого не было?

Вера Лашкова: Нет, конфликтов не было, ну, кроме этих запомнившихся случаев. Нет, конфликтов не было, я была достаточно благополучным ребенком и училась прилично, нормально. Конфликтов не было, нет.

RFI: Вернемся к вашей юности, к началу 60-х годов, к тому моменту, когда вы работали в МГУ, когда вы учились в…

Вера Лашкова: Институте культуры, факультет театральной режиссуры.

RFI: Вы учились на режиссера. Вы говорили о людях, которые определили вашу последующую жизнь. Что это за люди были и чем таким особым они определили вашу жизнь?

ПОЭТЫ

Вера Лашкова: Так случилось, что близкими друзьями у меня в юности были те ребята, которых потом назвали «смогистами». Вернее, не их назвали, мы сами себя назвали смогистами. Это, если расшифровать, СМОГ – это «Самое Молодое Общество Гениев». Всем было по 18-19 лет. Это были поэты: Леня Губанов, широко, конечно, сейчас известный, Сережа Морозов, Володя Батшев, Володя Алейников, Юра Кублановский, Юля Вознесенская… может быть, сейчас кого-то не назову. Боря Дубин, очень сейчас, кстати, известный социолог и политолог.

Были молодые, писали стихи, где-то устраивали чтения этих стихов. И, как помню я сейчас, были и художники, кстати. Как помню, были в оппозиции официальной поэзии Евтушенко, Вознесенского. Было как бы противостояние: мы считали, что они – официозные поэты, а вот это – настоящее, молодое.

Были чтения на площади Маяковского. До нас это было – совсем в начале 60-х годов. А когда попытались мы устроить это чтение, то начались гонения, даже избивали. Тогда, я помню, Володю Батшева избили. Ну вот такая была какая-то молодежная тусовка. Очень горячая, очень искренняя.

И часто собирались у меня, потому что я жила одна, а тогда иметь отдельную комнату от родителей – это было большой привилегией. Мало кто… в основном жили скученно, и все жили друг с другом. А ко мне всегда было можно прийти в любое время. И приходили, и читали стихи, и так как-то я и подружилась с ними и очень их любила. Это было мое общество.

RFI: Насколько я понимаю, это были люди, круг интересов которых был кругом интересов культурных.

Вера Лашкова: Да, конечно. Да-да. Это было все вокруг литературы и поэзии, истории. То есть, мы многим увлекались, и многое старались узнать, прочитать. Конечно, не просто собирались, чтобы выпить, поплясать. Нет, конечно, нас объединяла любовь к поэзии, прежде всего.

МОТОЦИКЛЫ

RFI: Однако в вашей жизни есть не только литература, о которой вы говорили, церковь, которую вам принесли еще в детстве родители.

Те, кто вас хорошо знает, знают, что есть в вашей жизни еще автомобили, грузовики, мотоциклы, моторы. Волею судьбы вы стали даже водителем, профессиональным водителем. В юности у вас уже были не только поэтические интересы, но и вот такие, в частности, мотоциклетные. Вы не можете рассказать ту историю про Красную площадь?

Вера Лашкова: Да, это была смешная история. У меня был друг Володя Виноградов. Я уж не знаю, жив он, где он? Я знаю, что он эмигрировал давно очень.

Он страстно увлекался автомобилями. Он жил в довольно большой квартире с мамой. Мама ни в чем его не ущемляла. И он собирал какие-то тоже где-то ржавые, битые какие-то находил, что-то собирал… в общем, у него была пара мотоциклов. И он «заразил» меня. Он был моим товарищем и он «заразил» меня любовью к этим «железкам». Но я, вообще, любила всегда почему-то механизмы, всегда меня все механизмы интересовали, и я очень увлеклась этим мотоциклом, конечно, быстро научилась ездить, и мы с ним, со свистящим ветром, куда только ни ездили. Именно скорость, упиваешься этой скоростью, когда несешься на мотоцикле.

Но, поскольку были молодыми, хотелось иногда похулиганить, может быть. Я помню, такой смешной был случай… по-моему, это был «Дэвидсон», по-моему, «Харлей». С коляской был, я уж не помню – у Володи много было мотоциклов. А он жил на улице Горького. Улица Горького, как известно, упирается в Красную площадь, если через проезд этот. А тогда все это было открыто, доступно. В общем, мы с ним сели – он впереди был, конечно, за рулем – и говорит: «Ну, Верка, сейчас я тебе покажу один фокус». И мы пулей влетели на эту площадь, а там, как известно, стоит Мавзолей. И прямо перед Мавзолеем мы заглохли.

Мы заглохли, и он стал что-то там крутить, ругаться. А мотоцикл – тук-тук-тук, тук-тук-тук. А здесь же стоят рядом охраняющие Мавзолей часовые, военные. Они стояли, как неживые. Они живые были, конечно, это почетная стража была. Они не могли ни шевелиться, ни сделать шага, они не могли ничего сделать, они просто стояли бедные, наверное, не знали, что думать по этому поводу.

А до меня дошло, что Вовка-то хулиганит просто. Он мне глазом так подмигивает. Но это все недолго продолжалось, потому что прямо буквально из брусчатки выскочили какие-то люди, уже видно было – профессиональные, и закричали: «Вы что? Зачем? Почему? Откуда?» И сразу сзади как! а ну ребята! и покатили, покатили и выкатили нас с Красной площади. И мы уже «с песнями» спустились по спуску Васильевскому и страшно хохотали, потому что это было очень смешно. Но это был такой хулиганский, конечно, поступок. Могли и посадить.

RFI: То есть, вас выкатили с Красной площади, толкая ваш мотоцикл, скорее всего, охранники КГБ, которые на Красной площади всегда находятся.

Вера Лашкова: Они находятся всегда и видимо, и невидимо. Потому что, на демонстрантов в 1968 году тоже их набежало. Никто не знает, откуда они появляются. Они, буквально, как из-под земли. Конечно, там все под присмотром. Конечно. Каждый сантиметр Красной площади просматривается, естественно. Они всегда боятся какой-то провокации. Конечно, с их точки зрения, это была провокация. Но, единственное, может быть, они увидели, что мы совсем молодые и не заподозрили в нас никакой злобной направленности. Ну, просто помогли освободить, очистить Красную площадь и все. Мы не сопротивлялись, никаких лозунгов не выкрикивали. Просто смеялись и все.

RFI: Когда в Интернете набираешь поиск «Вера Лашкова», то информация выпадает довольно скупо.

Вера Лашкова: Слава Богу!

RFI: Начинается эта информация с 1965 года, с демонстрации на Пушкинской площади в защиту Даниэля-Синявского. Вы можете пару слов сказать о том, как в 1965 году было выходить на демонстрацию. Вообще, сознавали ли вы, что это может быть чем-то опасно?

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

Вера Лашкова: Должна сказать, что это ошибка. Я не была участником демонстрации 5 декабря на Пушкинской площади, потому что меня в этот день не было в Москве. Но я знала об этой демонстрации, я должна была уехать из Москвы на несколько дней перед этим, но не потому, что я не хотела. Просто я не могла, по независящим от меня обстоятельствам.

Но еще раньше мы готовили демонстрацию на Красной площади 5 марта в день смерти Сталина. Собственно, это первый повод, по которому меня привезли в КГБ. Впервые на Лубянку я попала по поводу подготовки этой демонстрации. Конечно, не я ее готовила, но я была одним из этих людей. Нас было несколько человек, в частности, я ночью со своей подругой Людой Кушевой – тогда она была Людмила Кац – изготавливала, как это назвать? Листовки – не листовки... Мы использовали тогда шрифт типографский, газетный. Мы клеили буквы, чтобы не писать, не оставлять почерка.

RFI: А что там было написано этими газетными вырезанными буквами?

Вера Лашкова: Текст примерно касался того, что должна состояться демонстрация на Красной площади, посвященная протестам против тогда уже начинавшегося возрождения культа Сталина. Это известно, это было. Позднее уже было большое письмо интеллигенции против этого.

Вот эта первая несостоявшаяся демонстрация, потому что нас всех свезли в КГБ на другой день. Всех абсолютно. Всех, кто в этом участвовал, потому что нас выдал просто один человек, который в этом тоже участвовал. Это первый раз, когда я попала на Лубянку. И только в этом я могу свое участие признавать. В той демонстрации я не участвовала.

RFI: А сколько вам было лет, когда вы попали в первый раз на Лубянку?

Вера Лашкова: 20 получается.

RFI: И какое это производит впечатление?

ТЮРЬМЫ

Вера Лашкова: Грандиозное, я бы сказала. Потому что, конечно, о Лубянке мы очень много слышали и даже пели песню: «Эх, романтика, сизый дым, обгорелое сердце Данки. Сколько крови и сколько воды утекло в подземелья Лубянки!». Это была наша любимая песня. Я не помню, кстати, кто ее написал, но кто-то из современных, молодых. Так что о Лубянке мы, конечно, знали, что это страшное подземелье, что там мучают людей, что там, действительно, моря крови утекли, в том числе, и моих родственников.

Но вот когда привезли меня туда, страшно мне не было совсем. Я не знаю, что это такое, может, бравада юношеская какая-то, может, отсутствие опыта просто. Но я знала, что это, конечно, не цирк и не увеселительное заведение, я отдавала себе в этом отчет, но мне было так интересно, потому что я как бы становилась участником уже чего-то серьезного. Во всяком случае, это не разговоры у меня дома за столом, это что-то серьезное. В общем, страшно мне не было, было интересно. И это была первая дружеская, с их точки зрения (в кавычках, конечно) попытка дружеской беседы со мной. Выяснить, почему у меня такие настроения.

Вот тогда я услышала впервые: «Почему вы против советской власти?». Это впервые я тогда услышала из уст этого высокого чиновника, который со мной беседовал.

RFI: И что же вы могли на это ответить в ваши юношеские 20 лет?

Вера Лашкова: Я уже не помню, что конкретно я ему говорила. Но я помню, что у меня внутри было ощущение… спектакля некоего. Но для меня это было – может быть это нахально с моей стороны – мне было смешно, и я не то чтобы никак не поддавалась на этот тон, но я ему всячески, конечно, внутренне противилась. И, вообще, считала, что есть «мы», а есть «они». И это было основополагающим в нашем отношении к власти. Есть «мы» и есть «они», и дальше это сохранялось.

RFI: Потом пришел 1966 год, в котором Гинзбург выпустил «Белую книгу» о процессе Синявского-Даниэля, а Галансков выпустил сборник «Феникс-66». А в январе следующего 1967 года вас арестовали за участие в работе над этими двумя самиздатовскими изданиями.

Вера Лашкова: Да, действительно, к тому времени я уже была дружна с Юрой Галансковым. Я, кстати, не помню, как я с ним познакомилась. Это все наша общая компания поэтическая.

Юра ведь был поэтом. Но он был старше меня и он уже участвовал в процессе, который был вокруг площади Маяковского. Он был одним из друзей тоже Володи Осипова, осужденного тогда по процессу этому на площади Маяковского. Я была знакома с Юрой Галансковым, он же познакомил меня с Аликом Гинзбургом. Они все были старше меня, и я как машинистка участвовала в напечатании материалов и для Юры Галанскова, когда он собирал «Феникс-66», и полностью печатала «Белую книгу». Алик Гинзбург назвал так книгу о процессе над Синявским и Даниэлем. Я была машинисткой этой книги, то есть, я ее полностью перепечатывала.

И Алик потом отнес ее – было напечатано 5 экземпляров – Алик распределил между членами Верховного Совета. Один экземпляр он отнес в КГБ. На этой книге было его имя поставлено, был его адрес, были его телефоны. Так что Алик эту книгу, можно сказать, обнародовал почти сразу. Ну, естественно, она попала, конечно, и на Запад, что и инкриминировалось нам: именно передача «клеветнических утверждений», как они оценили эту книгу и журнал «Феникс». Поэтому процесс был по70 статье «Антисоветская агитация и пропаганда, направленная на подрыв и ослабление советского строя».

RFI: И вам за распечатывание этих крамольных сборников уже в январе 1968 года, когда был процесс (то есть, вас продержали один год под следствием), за распечатку этих сборников вас приговорили к одному году тюрьмы и освободили, как я понимаю, практически из зала суда или вскоре после этого.

Вера Лашкова: Да, мне еще инкриминировали, кроме того, передачу на Запад описания событий в Почаевской Лавре. Дело в том, что в хущевские гонения были чудовищные репрессии против монастырей, о которых мир мало что знал. Мир, безусловно, почти ничего не знал.

Три монаха из этой Почаевской Лавры приезжали в Москву, и с их слов было составлено это описание. Это, действительно, было передано на Запад, и это мне инкриминировалось. Это был просто еще один дополнительный для меня штрих обвинения.

Действительно, меня приговорили к самому меньшему сроку заключения – год – и освободили через 5 дней после приговора. То есть, 5 дней я еще досидела в тюрьме. Я вышла, но приговор не вступил в законную силу, поскольку по советским законам приговор вступает в законную силу после утверждения кассационной инстанцией. Она состоялась в апреле. То есть, сложилось так, что я к моменту освобождения еще не была все-таки осуждена. Я получила приговор, но он не вступил в законную силу. А, уже выйдя на свободу и живя в Москве, я получила утверждение приговора, но я уже была свободна.

Но, тем не менее, мне не разрешили жить в Москве, потому что статья «антисоветская агитация» не предполагала жительства в Москве, и никого не пускали жить в Москве. Я вынуждена была 3 года как-то скитаться, потому что в паспорте, который я получила в Лефортове (не в тюрьме, а в отделении милиции рядом с тюрьмой) были написаны ужасные слова (кто проходил, тот это знает), там было написано «положение о паспортах». Крупно на странице паспорта. Это означало для любого человека, который занимается пропиской, что я осуждена по статье, которая не предполагает жительства в Москве. И эти 3 года были очень трудными, потому что мне приходилось как-то тыкаться и мыкаться.

Но, тем не менее, я жила в Москве. Когда приговор был утвержден, и я имела уже, казалось бы, право жить в Москве, меня лишили жилплощади в Москве. Но потом удалось, к счастью, это отстоять. В общем, как-то так я скиталась и мыкалась и не имела права законно жить 3 года, как предполагалось по закону: если год – то 3 года. Но потом получила уже прописку в Москве и жила до следующей высылки.

RFI: Вернемся к тому году, который вы провели в тюрьме. Собственно говоря, вы этот год провели под следствием. Как было вам, еще совсем молодой девушке, уже сидеть такое длительное время за решеткой? Все-таки год лишения свободы – это может показаться немного, если сравнивать со сроками в 5, в 7 лет. Но если сравнивать с простой человеческой свободой, которой располагает любой свободный живущий человек – и вдруг год полного лишения этой свободы. Даже трудно представить, что это такое, если этого не пережить. Вы это пережили. Как вы это переживали?

Вера Лашкова: Да легко, я бы сказала. Я в тюрьме даже ни разу не подумала, что это невыносимо, что это трудно. Я так продолжала жить.

Мне еще очень помогло то, что камера лефортовская, и вообще, сама тюрьма, конечно, производит впечатление, особенно, изнутри. Снаружи-то ее просто не увидишь – она вся закрыта домами, заборами. А внутри – это грандиозное впечатление. Я помню, как меня ночью ввели в это пространство – это четырехэтажное высоченное здание екатерининской постройки, конечно, высокое: стены очень толстые, это видно в камере.

Я увидела купол над собою прозрачный, а там – небо. Ночью меня привезли туда, это произвело, конечно, впечатление, как я не знаю где. Я не была никогда в Греции, в Афинах, может быть, это такое же грандиозное впечатление.

Сама тюрьма меня не подавляла, и как-то, я не знаю, милость какая-то Божья. В общем, я не мучилась, не страдала, хотя и видела, как мучаются люди в тюрьме. Может быть, я была склонна сидеть? Я не мучилась от одиночества, например, в камере. И сама камера была похожа на мою комнату, где я родилась и выросла: такой же высоченный потолок чуть ли не под 5 метров, тоже такие же сводчатые переходы стен в потолок.

Единственное, что меня «доставало», как говорится, - это свет, который никогда не выключался, лампочка под потолком очень сильная. Рассчитано, конечно, специально, это не случайно все. Вот это меня мучило. Но потом привыкла.

Голода особенного я не чувствовала. А что касается допросов, водили на допросы, конечно, но, в общем, не били, не мучили. Я очень быстро научилась перестукиваться. Это мой друг Володя Буковский, который оказался через камеру от меня – их же посадили почти сразу после нас за демонстрацию в нашу защиту. Через несколько дней посадили. И Володя как опытный уже заключенный меня увидел или услышал, в общем, он мне на прогулке бросил в хлебе, как это делается всегда в тюрьме, записочку, и там была азбука. Декабристская азбука для перестукивания. Я очень быстро ею овладела. Это стучишь в стенку просто. Специальная сетка такая, любой ее может выучить. Страшно помогает. Я с такой скоростью уже потом отстукивала. Но наказывали меня, конечно, за это, даже карцером один раз. Перестукивалась постоянно, тоже все-таки интересно.

Очень много читала: там замечательная библиотека в Лефортове, прямо мечтаешь туда попасть для того, чтобы посидеть, почитать. Но, должна сказать, что есть и грустные моменты: вся эта библиотека состоит из книг, которые были изъяты у арестованных и, конечно, убитых там людей. Это как-то помнилось всегда мне. Так что читала, как-то жила, и ничего, не мучилась.

RFI: Вы сказали, что одиночество на вас не давило. Подследственных всегда держат в одиночке или их держат с другими заключенными? Как это было в вашем случае?

Вера Лашкова: Следствие смотрит, как бы тебе сделать хуже, то есть, как бы тебя довести до плохого состояния. И они смотрят: если тебе хорошо одному в одиночке, так ты не будешь один сидеть в одиночке, к тебе посадят «наседку», второго человека. А «наседка» - это человек, который уже осужден по какому-нибудь совсем нехитрому – хозяйственному делу, воровству, мошенничество мелкое – небольшой срок имеющий. Этот человек поселяется вместе с тобой, ну, то есть, открывается дверь камеры, входит человек, стелит постель свою, начинает с тобой рядом жить.

Задача «наседки» заключается в том, чтобы как можно больше от тебя узнать, конечно, о деле. Они приходят со всякими легендами, им, конечно, это все придумывается, и они, в меру своих способностей, так или иначе, удачно или неудачно, играют эту роль. Я, конечно, об этом слышала, но первая «наседка», которую мне подсадили спустя несколько дней (первые несколько дней я была одна и радовалась, надо сказать, этому, потому что как-то одной хорошо), когда ввели эту женщину, она была пожилая такая довольно, низенькая. Такая «тетка», я бы сказала, просто «тетка». И когда она вошла, просто этика такая тюремная, неизвестно откуда во мне взявшаяся, говорила мне, что нельзя человека просто в лоб спрашивать: «Вы за что сидите?». Но я как-то сразу спросила: «А вы по какой статье сидите?». Они начинают сразу врать что-то, конечно. Она сказала, что она какие-то листовки что-то где-то… Но я вот ей не поверила сразу. Потому что таких теток можно было увидеть, ну, я не знаю, в магазинах торгующими. Она не была человеком, который имел…, а говорила она это, конечно, со слов, составленных ей. Ей была интересна техника изготовления листовок, все это. Но она недолго со мной просидела. И смешно: потом, когда меня однажды вели на допрос, я увидела, что она моет пол в коридоре тюрьмы… то есть, она просто была из хозяйственного блока, просто подсадили. Была еще одна «наседка» у меня тоже. Но как-то я понимала, что они – «наседки». И ничего, стараешься держаться дружески, потому что когда с человеком один на один, в стенах, закрыт, даже если он тебе неприятен, стараешься как-то с собой бороться. Потому что нельзя жить, враждуя с человеком, сидя с ним бок о бок. Может быть, у меня уживчивый характер тогда был, и не было конфликтов никаких. К счастью.

RFI: Итак, год тюрьмы за распечатку двух самиздатовских сборников. Вы вышли. 3 года, как вы говорите, вы мыкались без права жить в Москве. Потом вернулись. И, насколько понятно из тех небольших клочков вашей биографии, которые можно найти там-сям, вы продолжили заниматься тем, что, по крайней мере, власти называли «антисоветской деятельностью» или «распространением заведомо ложных измышлений». Что, тюрьма вас недостаточно напугала, что вы продолжали заниматься, по крайней мере, в том же виде деятельности, в виде перепечатывания «Хроники текущих событий», других, может быть, самиздатовских изданий?

ОБЫКНОВЕННАЯ ЖИЗНЬ

Вера Лашкова: Должна сказать, что совсем не правильно (я много раз в этом убеждалась) оценивают то, что мы делали как какую-то «деятельность». Я много раз пыталась объяснить (не вам, но тем, кто меня спрашивал), что это не было «деятельностью».

Это была жизнь. Просто обыкновенная жизнь. С тем, что человек утром вставал, умывался, завтракал, шел на работу, если он работал, или еще куда-то. Но это была просто жизнь, в соответствии со своими, даже не скажу «убеждениями» - с твоим мировоззрением, что ли, с твоим отношением ко всему. Это был внутренний мир, который в тебе побуждал тебя жить так, как он побуждал тебя жить. Это не было «деятельностью». Я много раз на этом настаивала и до сих пор думаю, что это не было деятельностью.

Что касается продолжения, то да, действительно, я не могла жить иначе. Тюрьма меня нисколько не напугала, просто нисколько не напугала – не хвалясь – так вот: не напугала – и все. Более того: хотя я не имела права жить в Москве, но я в ней как-то жила, и власти иногда «прихлопывали» меня, и сколько раз вызывали, и грозили, и высылали, но я жила. Более того, когда Наташа Горбаневская создала «Хронику текущих событий», первый номер она собственноручно написала и сама отпечатала, а второй номер «Хроники» уже я печатала. Я помню прекрасно эту голубую тетрадочку, написанную наташиным почерком – ее-то я и перепечатала еще, по-моему, до утверждения приговора моего.

RFI: «Хроника текущих событий» - это издание, в котором, собственно, повествовалось все о преследованиях, о гонениях в Советском Союзе, насколько информацию об этом могли собрать составители «Хроники текущих событий».

Вера Лашкова: Действительно, так. И потом, конечно, я продолжала все это делать, но я жила в этом кругу, и это было наше дело. Я даже не знаю, как это сказать. Потом был создан Фонд помощи политзаключенным, в котором я тоже, конечно, непосредственно принимала участие, совершенно не ощущая это как «деятельность». Это просто было частью моей жизни.

RFI: А в чем конкретно заключалось ваше участие в работе Фонда помощи политзаключенным? В какие годы это было?

Вера Лашкова: Александра Исаевича Солженицына выслали в феврале 1974 года, и тогда же Александр Гинзбург, уже отбывший свой срок по «процессу четырех», где мы были подельниками, и живший тогда в Тарусе, приступил конкретно к созданию практических каких-то шагов.

То есть, он начал составлять картотеку фонда. Поскольку он сам сидел, он лично знал очень многих заключенных. Не только заключенных по именам и фамилиям – состав их семьи, возраст детей, положение жен: работают – не работают, в чем нуждаются. Он был идеальной фигурой руководителя Фонда политзаключенных, поскольку он лично не только знал этих людей, он лично соучаствовал в жизни мужей сидевших этих несчастных семей.

А поскольку я тоже жила тогда в Тарусе, как и Алик - он не имел права жить в Москве, а семья жила в Москве – то с самого начала, не знаю, какое я принимала участие. Непосредственно, конечно, собирались какие-то передачи, люди, которые приезжали из провинции в Москву, должны были где-то остановиться, им надо было дать приют, купить пойти что-то в магазине, где-то что-то раздобыть, проводить на вокзал, иногда проводить в лагерь, когда некому рюкзаки было тащить с едой. Ну, и так далее. На самом деле, это было то, что делают друзья всегда в помощь своим друзьям, оказавшимся в беде. Это не было деятельностью, это было дружеской поддержкой.

RFI: Вы упомянули Александра Исаевича Солженицына, когда мы начали говорить о Фонде помощи политзаключенным, потому что Фонд помощи, собственно говоря, финансировался теми средствами, которые Солженицын заработал авторскими правами за «Архипелаг ГУЛАГ».

Вера Лашкова: Да, конечно, это было известно. Мне это стало известно непосредственно от Алика Гинзбурга, с которым мы были друзьями.

RFI: Итак, 70-е годы, начало 80-х. Вы участвуете в этой деятельности, которая не является деятельностью, а дружеской поддержкой или просто жизнью так, как вы могли ее жить. И вот в 1983 году вас снова высылают из Москвы. Почему? Это просто какой-то очередной этап вашей жизни, или в этот момент, в ранние 80-е, что-то случилось особое? Насколько я понимаю, в 1983 же году был арестован Сергей Ходорович, который был распорядителем Фонда помощи политзаключенным, и был арестован Юрий Шиханович, который был составителем «Хроники текущих событий». Можно ли сказать, что этот 1983 год стал каким-то этапом?

ЗАНАВЕС В 1983

Вера Лашкова: Да, в 1983 году «занавес» упал, конечно, как бывший театральный человек я могу сказать. Юра Шиханович был одним из составителей сборника «Хроника текущих событий», не основным, но это неважно.

К 1983 году были арестованы практически все – двое человек оставалось на свободе – которые так или иначе участвовали в том, что составляло какое-то противостояние этой власти. Действительно, были арестованы все, в частности, я, успевшая к тому времени поучаствовать и в сборнике «Надежда» (это такой религиозный сборник христианского чтения, который составляла Зоя Крахмальникова), тоже рукописный, машинописный, естественно. Вышло 10 номеров. Она была арестована в 1982 году. Я участвовала в этом.

Кроме того, уже был сослан Андрей Дмитриевич Сахаров. Он уже был в Горьком, и уже его там мучили, просто по-настоящему мучили. Я успела поучаствовать в перепечатывании его мемуаров, которые привозились в Москву его женой Еленой Георгиевной, пока ей разрешали ездить. Потом ее тоже там арестовали, и она уже не могла ездить.

Я, конечно, продолжала участвовать в Фонде помощи политзаключенным, я не помню, еще там в чем-то. Ну, неважно. Короче, накопилось уже, как говорится, «подперло». И поскольку они решили – это известно просто – они решили полностью покончить с каким бы то ни было инакомыслием. Не помню, откуда это известно, может быть, от Андропова, но у них было какое-то решение покончить. А покончить как? Всех посадить. А что? Никаких проблем. Взяли и посадили. Ну, вот и посадили меня.

Выслали. Почему они не посадили – не очень понятно, но высылка сама по себе тоже достаточно тяжкое наказание. Как я к этому отнеслась? Никак не отнеслась. Как говорится, от тюрьмы и от сумы не отказывайся. Я же понимала, что советская власть меня не полюбит никогда, а я ее – тоже. Поэтому это не было неожиданным, но это не было, конечно, и очень приятно. Я уже была гораздо старше, и все уже труднее давалось. Но, тем не менее, приняла это и жила.

RFI: Когда вы говорите, что Андрея Дмитриевича Сахарова мучили в горьковской ссылке, что вы под этим конкретно понимаете? Какие конкретные мучения?

Вера Лашкова: Мы довольно много могли знать об Андрее Дмитриевиче, когда еще его жена Елена Георгиевна ездила. Она рассказывала о том, как они там живут.

Может быть, это не было теми мучениями, которым подвергали раньше арестованных, мучая их впрямую. Но ведь само по себе заключение в Горьком, сама по себе эта унизительная ссылка в Горький, лишение всех наград – и правительственных, которые он получил как ученый – и все прочее, и отношение к нему: он был заперт в этой квартире, он не имел права не то, что к себе пригласить кого-нибудь – он не имел права бесконтрольно даже выйти из дома. И каждое слово, сказанное им в квартире, тоже прослушивалось. И он жил под надзором. Конечно, все это было отвратительно, совершенным мучением, я считаю, для такого человека, как Андрей Дмитриевич Сахаров.

Ведь надо помнить, кто он был для страны, для мира. Это же был величайший человек и гражданин. Так что, я считаю, что его ссылка, конечно, была формой мучения. А, кроме того, потом, когда я сама уже жила в ссылке, из редко, конечно, доносившихся, но жадно ловимых «голосов», я слышала, что его просто мучили физически уже. Это широко известно – можно прочитать дневники, которые Елена Георгиевна издала. Там это все описано. Это, действительно, мучение.

И они укоротили жизнь Андрею Дмитриевичу, они его измучили так, что когда я вернулась в Москву, приехала, чтобы его увидеть вернувшегося из Горького, и он мне открыл дверь, и когда я его увидела, у меня было ощущение, самое первое, когда я посмотрела на его лицо, что меня просто кто-то толкнул в сердце. Потому что он ужасно выглядел. Конечно, они его мучили. Это было видно. И он умер спустя 3 года после возвращения из ссылки. Потому что они его мучили.

RFI: Андрей Дмитриевич Сахаров вернулся из ссылки, пошли освобождения политзаключенных после смерти Анатолия Марченко. И эти как бы две стороны начала горбачевской перестройки – смерть Марченко и начало освобождения политзаключенных – что для вас больше запомнилось, что на вас наложило большую печать в тот момент?

Вера Лашкова: Конечно, большой радостью было узнать, что Андрей Дмитриевич возвращается. Это было очень радостно. Но было невыносимо больно узнать о смерти Толи Марченко. Не о смерти – о гибели. Он погиб. Конечно, я уверена, что его тоже замучили.

Известно, как он погиб: он объявил голодовку с конечной целью освобождения всех политзаключенных. Это неслыханное требование было. В тот момент, когда он это объявил, это было неслыханно. Никто не объявлял голодовку с таким требованием. В это надо вдуматься просто, в формулу этого требования. Он, сам зек, совершенно бесправный, замученный заключенный, объявил бессрочную голодовку, пока не освободят всех политзаключенных. Это шаг высочайшего мужества и самопожертвования.

Потому что Толя Марченко был опытным зеком, он просто так ничего не делал и не говорил. И он понимал, что эта голодовка может грозить ему лично смертью. Он, безусловно, это понимал. Сидел, по-моему, уже пятый срок, если не шестой. То есть, он действительно был опытным зеком. И такого мужества и силы человека, как Толя Марченко, я, может быть, даже не знала равных ему. Я всегда очень гордилась тем, что он относился ко мне, как я себе сама это формулировала, «с братской любовью». И весть о его гибели была необычайно трагической для меня.

Но то, что потом последовало, конечно, было радостным, было радостно встречать этих людей, которые возвращались. И я очень многих из них встречала. Конечно, они возвращались не как с того света, но как из какого-то небытия. Потому что, на самом деле, срок ничего не означал, срок мог продолжаться сколько угодно. Таких примеров было очень много: человек, отсидевший срок, получал второй, третий, не выходя. Конечно, это было радостью, но я не верила ни на одну минуту, что это обновление жизни, нашей страны – подлинное обновление. Потому что оно было чисто внешним. Были признаки радостные, конечно, вот именно – освобождение зеков. Но я не понимала это как коренное переустройство основ наших. Вот я в это не верила.

РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI

Скачайте приложение RFI и следите за международными новостями

Поделиться :
Страница не найдена

Запрошенный вами контент более не доступен или не существует.