Два слова, вызывающие тошноту

В своей еженедельной колонке о текущем общественно-политическом языке профессор Гасан Гусейнов отвечает на вопросы о словах, вызывающих раздражение у многих читателей, в том числе — у журналистов. Многим эти слова — дискурс и нарратив — кажутся случайными модными вредителями, не вполне понятными даже тем, кто вставляет их в разговор из чистого пижонства. Зачем они носителям языка?

Журналисты работают около телевизора, передающего т.н. «Прямую линию» с Владимиром Путиным, Москва, Гостиный двор, архивное фото от 17 апреля 2014 г. AFP - VASILY MAXIMOV

В последние недели я получил несколько писем, на которые не могу не ответить еще и потому, что написали их выдающиеся ученые и журналисты, прямо потребовавшие от меня коротко и ясно объясниться, почему в последнее время к языку столь многих прицепились столь противные слова. Их несколько. В заголовке я написал о двух, но их, возможно, больше, а из тех пяти-шести, что чаще всего вызывают раздражение, а то и ярость у читателей, я, возможно, выбрал не главные два.

Итак, что же это за слова? Назову их сразу: нарратив и дискурс.

Сначала — самый общий вопрос: когда и почему эти слова вообще вошли в русский обиход? Мы удивимся, но случилось это страшно давно. В XVIII–XIX веке французское словечко «дискурс» широко употреблялось в России в значении «рассуждение», «рассказ» или «спор», потом надолго выпало из обихода, а в конце прошлого, двадцатого, века вернулось — и как раз в связке с ныне многим противным «нарративом».

В жаргоне профессиональных исследователей языка, или в гуманитарных науках, дискурс и нарратив иногда даже употреблялись синонимически. Но настало время, и это случилось в самом конце ХХ века, когда оба слова были подхвачены социальными науками как термины, и тут пути их разошлись.

А что такое термин? Удобный и понятный инструмент объяснения ранее не замеченного важного явления. Почему же для таких целей не подходят слова родного языка? А потому что они слишком многозначны, слишком зависят от контекста, а значит — недостаточно конкретны для того, чтобы ими можно было воспользоваться для описания нового явления. Правда, науки не всегда строги в выборе терминов. Например, в гуманитарных науках есть термины «образ», «мотив» и «сюжет». Соотношение их можно описать на примерах. До сих пор у меня в ушах незабываемый голос М. Л. Гаспарова. «Конь» — это образ. «Конь сломал ногу» — это мотив. «Конь сломал ногу, и Христос излечил его» — это сюжет. Неужели можно так же просто и ясно объяснить, чем нарратив отличается от дискурса, а менталитет от идентичности?

Давайте попробуем сделать это. В политику нарратив пришел из профессионального языка риторики, или прикладной науки о построении речи. Первоначально словом этим обозначалось связное повествование, в котором есть начало, середина и конец. Такое повествование должно было создать у слушателей впечатление правдоподобия и непротиворечивости.

В странах с развитыми масс-медиа, где таких нарративов несколько и даже много, где людям предлагается самим выбирать, какой из этих нарративов им больше по душе, может быть, и само слово «нарратив» никого не раздражает, и многие без него легко обходятся.

Но там, где от всех поголовно требуют верить «правильному» нарративу, приходится то и дело подгонять этот единственно верный нарратив под текущий интерес его фактического хозяина. Этот общеобязательный нарратив и становится вот таким, например, как у Путина. То у него русские и украинцы один народ, то вдруг украинцы вовсе исчезают, и нет такого народа. То украинцы приходят в шестнадцатом веке из Европы, уже отравленные западным лицемерием, когда мы-то сами чудом сохранили свой язык и свои ценности благодаря золотым ордынским порядкам с востока. При этом сам создатель этого нарратива сидит перед телекамерой пока еще в европейском галстуке и дорогом французском костюме, ни чалмы, ни тюрбана на не замечено. Тут не только от нарратива волосы дыбом становятся, но и само слово «нарратив» начинает казаться источником всех несчастий.

Теперь два слова о дискурсе. Сколько о нем понаписано на нашем многострадальном языке, даже отношение длины окружности к диаметру, математикам более известное как число π, с дискурсом этим проклятым поженили, а все ему неймется. Вроде бы и термин, а как его точно определить?

А определить надо, потому что в отличие от одного и все более туманного текущего российского государственного нарратива, дискурсов — принятых в обществе способов самоопределиться в отношении этого нарратива — великое множество. Давайте назовем только самые важные.

Дискурс иноагентства. Люди, которые в чем-либо не согласны с текущими властями, немедленно обвиняются в том, что они действуют под иностранным воздействием. Меня просили в одном уважаемом сетевом лектории прочитать лекцию, но тут же переспросили, не иностранный ли я агент. Нет, честно ответил я, но на мне другой грех — создание «нежелательной организации».

Едем дальше по числу π и скатываемся в дискурс предательства. Еще бы. Если тебе заплатил какой-нибудь китайский университет за лекцию, ежу понятно, что ты продал военную тайну. А как иначе-то? Разве иначе бывает? Нет, не бывает.

Но даже выдать военную тайну не так страшно, как заниматься пропагандой чуждых нам ценностей. Например, гомосексуальности, обучения детей трансгендерному переходу, превращения отца в родителя номер один, а матери, нашей родной, парижской, в родителя номер два. Дискурс ослабления патриархальных скреп — страшное дело. Но он есть. И он пронизывает все общество и каждого отдельного его члена столь глубоко, что в любом высказывании собеседники истерически ищут и тут же находят какой-нибудь трансгендерно-транссексуальный подтекст.

Отсюда и самый болезненный из всех российских дискурсов — дискурс любви к родине. Какой бы та ни была — настоящей и зримой страной-самоубийцей, заливающей огнем Украину и пожирающей гробы с собственными солдатами, или «прекрасной Россией будущего», фата-морганой, за которую сидят по тюрьмам политзэки. Этот старый дискурс березок, народа-богоносца и любимых арбатских переулков, как бы ни был он неуместен, все же существует и ровным слоем размазан по соцсетям.

Но есть и другой дискурс — отчаянного молчания, вынужденного сосуществования с мерзостью современной Эрэфии.

Но и этот дискурс далеко не последний. Ведь где-нибудь на просторах свободного мира обязательно найдется какая-нибудь органелла или органоид, которые будут обвинять своих бывших соотечественников в отсутствии эмпатии. Но новом русском это называется дискурсом «белого пальто».

Да, таковы наши — дискурсы, или распознаваемые общие места, с помощью которых люди дают понять друг другу, где они находятся в отношении навязанного им обер-нарратива.

Как я сказал в самом начале, оба термина описывают нечто новое в общественной жизни. Что нового в текущем русском обер-нарративе? Ну, кроме его осязаемых и обоняемых характеристик? В том, что его повара и продвигатели, девелоперы и деливеры, как бы их ни звали — Владислав Сурков или Константин Малофеев, Владимир Путин или сам покойный Евгений Викторович Пригожин (неужели забыли «ШАЙГУ, ГЕРАСИМОВ, ВЫ ЧЕ ТВОРИТЕ, ТВАРИ?») обновляют, подправляют, монтируют и деконструируют этот нарратив прямо на глазах у изумленной публики. Теперь ведь не нужно ждать, пока просохнут чернила или проявится пленка. Все делается с колес.

Да, кстати о колесах, я совсем забыл дискурс «веществ». Помните, в самом начале эпохи социальных сетей был такой риторический вопрос: «Где берут такую траву?» Был такой дискурс изумления: просто не может быть, что эдакое возможно было сказануть. «Что они курят?»

Так вот о колесах. В ожидании, когда же из города уедет путинский передвижной цирк с атомной гильотиной, сами горожане пока не сумели создать собственный контр-нарратив. Тот, который можно будет, не кривя душой, передать следующему поколению. Как она кончилась, эта наша эпоха? И какую роль при этом сыграли мы сами — дискурсивную или практическую? От этих вопросов, и правда, никак не может не тошнить.